Татьяна Малышева

Татьяна Павловна Малышева родилась в 1941 году в Ростовской обл. Работала в журналистике сначала в Чечено-Ингушетии, где издала две книги «Дайте трудное дело» и «Небо любит крылатых», а затем во Владимирской области собкором газеты «Призыв». С начала семидесятых годов проживала в Вязниках, где была председателем литературной группы. Здесь увлеклась творчеством Алексея Фатьянова, активно собирала материалы о его жизни и творчестве.
Итогом этой исследовательской работы стали книги: «Алексей Фатьянов Страницы жизни Страницы творчества» Москва. Современник 1984 год и «На крылечке твоем» Верхне-Волжское книжное издательство, Ярославль 1990 год. Была составителем множества книг воспоминаний и буклетов о А.Фатьянове и других вязниковских писателях. Была одним из создателей и активным участником Фатьяновского праздника поэзии и песни.
В девяностые годы тяжело заболела и переехала на родину в Ростовскую область.

Татьяна Павловна Малышева

НА КРЫЛЕЧКЕ ТВОЕМ…
О песнях Алексея Фатьянова

Ярославль
Верхне-Волжское книжное издательство 1990 г.
Тираж 25 000

КОГДА ВЕСНА ПРИДЕТ…

Пожалуй, никакая другая песня не давалась Алексею Фатьянову так трудно, как эта. Десятки вариантов перебрал он, пока не нашел сердцевину ее, то “жемчужное зерно”, без которого песню никто петь не будет. Чем же можно объяснить такое упорное сопротивление материала? Ведь, казалось бы, тема любовная, лирическая, близкая поэту, который ко времени ее создания уже имел богатый творческий опыт.
Трудность, на мой взгляд, обусловлена сценарием кинофильма “Весна на Заречной улице”, для которого она писалась. Достоинства сценария стали… камнем преткновения для поэта.
В драме Ф. Миронера речь идет о неразделенной, несчастной любви молодого сталевара Саши Савченко к учительнице школы рабочей молодежи, выпускнице пединститута Тане Левченко, получившей назначение в один из рабочих поселков. Таня никак не может привыкнуть к своим взрослым ученикам, рабочим крупного металлургического комбината: сталеварам, крановщикам, шоферам. Раздражает ее и настойчивое ухаживание лучшего сталевара завода Александра Савченко, не привыкшего встречать отказа у девушек. Оскорбленная первыми нескромными попытками парня завоевать, ее любовь, Таня избегает встреч с ним. Не на шутку влюбившись и не получая взаимности, Александр бросает учиться.
Вот в этой ситуации, когда лирический герой чувствовал свою неприкаянность, и должна была звучать песня о неразделенной любви. Алексею Фатьянову, привыкшему воспевать взаимные чувства молодых людей, очень трудно было перестроиться.
Заключив договор на создание нового произведения с режиссерами-постановщиками Ф. Миронером и М. Хуциевым, поэт вместе с композитором Борисом Мокроусовым летом 1956 года уехал в Одессу, где велись съемки фильма “Весна на Заречной улице”. Там, на съемочной площадке, они познакомились с актерами, занятыми в кинокартине: Н. Ивановой (Татьяна Сергеевна), Н. Рыбниковым (Саша Савченко), П. Пугачевой (Зина) и другими. С творческой точки зрения все было идеально: поэт и композитор могли приходить на съемки и наблюдать игру артистов, учитывать замечания режиссеров-постановщиков. Но Фатьянову, как назло, не писалось. Собираясь из Москвы в Одессу, он надеялся на перемену обстановки, но через три дня понял, что южная природа не вдохновляет его. Было жарко, душно, жара изматывала, от нее можно было спастись только на море, куда уходил чуть свет.
Оттого, что не работалось, Фатьянов начинал нервничать, избегал встреч с композитором и артистами, ему надоело отвечать на один в тот же вопрос: “Ну, как песня?” Не скажешь ведь напрямик, что вдохновения нет, в голове и на сердце пусто.
Так прошла неделя — половина творческой командировки. Поэт подумывал уже о том, что напрасно подписал договор, что не надо было соглашаться на такие жесткие сроки, тем более что на юг он все равно собирался: была куплена семейная путевка в Дом творчества писателей в Коктебель. Так что море от него не ушло бы. А теперь и море не радовало.
Однажды Фатьянов изменил своей привычке и с восходом солнца отправился на знаменитый одесский рынок. И как только услыхал разноречивый говор многолюдного, шумного базара, напоминающего морской прибой, ощутил себя будто в родной стихии. Он и сам не заметил, как начал заговаривать с продавцами и покупателями, дивясь меткости и образности народной речи.
Поэт неторопливо шел мимо торговых рядов, иногда шутливо приценялся, глядя на горы красных помидоров и аккуратных огурчиков, на шершаво-нежные, точно замшевые персики, и желтые, величиной с кулак, тающие во рту груши… Он глядел на торговые одесские ряды, слышал протяжную речь одесситов вперемежку с гортанной речью кавказцев, а сам вспоминал Подмосковье, где летом рынки хоть и победнее, по тоже многолюдные и могут кое-чем удивить заезжего человека. Вместо персиков и арбузов в его родных Вязниках, например, привлекает на прилавках черника, знаменитая “родительская” вишня. Сейчас, наверное, и грибы пошли. Так что и грибов можно взять на жареху: ядреных челышей, маслят, сыроежек и лисичек в придачу. Конечно, настоящий любитель в сезон лисички и сыроежки за грибы не считает, но в июле, в межсезонье, и они сойдут, особенно зажаренные в плошке со сметаной…
Припомнил родные места, и будто лучшего друга встретил. Сердце сразу ожило, и голова заработала. Вспомнилось босоногое детство, родной дом в центре города и дом деда по матери в Малом Петрино, знакомые мальчишки, с которыми гонял по крышам голубей, и воскресные рыбалки на Клязьме, куда ходил луговыми тропками с отцом, Иваном Николаевичем. Оттуда возвращались непременно через Петрино. Когда-то деревня была, сейчас городская окраина… “Может, и Саша Савченко живет на такой же”, — непроизвольно перекинулась мысль на песню. И оттого, что герой фильма “Весна на Заречной улице” вполне мог жить на рабочей окраине, похожей на его родное Малое Петрино, он для Фатьянова стал как будто ближе и понятней.
Незаметно для себя, углубившись в мысли, поэт медленно уходил с рынка, уже не воспринимая так остро шумный разноязыкий прибой. Он шел но направлению к морю, которое манило синевой, неожиданно показываясь в прогалы улиц или сквозь верхушки деревьев. Но до моря было все-таки далеко, а то, что бродило в душе, требовало выхода. Поэт свернул в ближайший сквер, где от кустов лавровишни и самшита еще веяло утренней свежестью, сел на свободную скамью, закурил. И, вынув из кармана брюк сложенную пополам школьную тетрадку, карандаш, начал записывать первые строчки, еще робкие и неясные даже для него самого:
На свете много разных улиц,
Но мне дороже всех одна.
Когда иду по ней, волнуюсь,
Ведь для меня, как мать моя
Фатьянов писал, сидя в одесском сквере, а мыслями был далеко-далеко, в милых сердцу Вязниках. Карандаш торопливо бежал по чистому листу бумаги в косую линейку:
Здесь мать меня к груди прижала,
Здесь отчий край, здесь домик мой.
И детство в юность пробежало
Здесь по булыжной мостовой…
Теперь дни полетели быстро один за другим, безудержно, торопливо, и каждый из них добавлял что-то новое для рождавшейся песни. “Итак, песня будет про родную улицу, — размышлял Фатьянов, — значит, надо показать все то, что дорого каждому человеку на ней…
Поехал на городскую окраину, наблюдал пересменку рабочих на крупном заводе, всматривался в лица молодых парней, словно мог отыскать среди них своего героя. Поэт знал: жизненный опыт и наблюдения, переплетаясь, высекают нужную искру. И продолжал поиск:
Над нашей улицей степенно
Чуть свет, как солнышко встает
Спешит домой ночная смена
И заводской гудок поет.
Идет домой ночная смена
По нашей улице идет.
Самым трудным для поэта было преодоление психологического барьера: его герой, в данном случае сталевар Саша Савченко, страдал от неразделенной любви. И надо было петь про это несчастное, неведомое автору чувство.
Начиная, как всегда, с конкретного, Фатьянов постепенно переходил к обобщениям:
Когда па улице Заречной
Уже погашены огни
Дымят мартеновские печи,
И день, и ночь горят они

И вот уже ночная смена
По нашей улице идет.
А я все также неизменно
Стою у стареньких ворот.

“Ты что здесь бродишь?” — люди
спросят, —
И я признаюсь, не тая,
Что в этом доме номер восемь
Любовь прописана моя

Это были еще только подступы к песне, Фатьянов именно так и расценивал начальные варианты. Но главное — ему писалось, голова работала, и он, как говорят спортсмены, набирал нужную форму. Теперь поэт не избегал встреч с приятелями, наоборот, шумно и весело их приветствовал, а композитору Борису Мокроусову даже попенял:
— Пожалуй, Боря, хватит прохлаждаться, давай-ка браться за музыку…
И, читая ему только что написанное четверостишие, ждал его мнения: “Пойдет?” Композитор, услышав строчки про родную улицу, переспросил:
— А ну-ка, Алеша, еще раз прочти, как там
Фатьянов, возвысив голос, с волнением читал:
На свете много улиц славных, Но не сменяю адрес я. В моей судьбе ты стала главной. Родная улица моя.
— Хорошо, очень хорошо, — одобрил Борис Андреевич, — и мелодический рисунок просматривается.
— Пока еще не все хорошо, — скромничал Фатьянов, убирая тетрадку и карандаш в карман широких брюк, — надо еще много работать. Песня, Боря, как статуя для скульптора: столько гранитной крошки надо убрать, чтобы изображение получилось и выразительным, и красивым…
Фатьянову никак не давалось четверостишие про страдания влюбленного героя. Много раз автор возвращался к нему, черкал, надписывал, снова исправлял. Следы его упорной работы
Потухли звезды на рассвете,
А я жду встречи нашей вновь
Скажи кому на белом свете.
Нужна несчастная любовь?
Перечитав про себя, поэт поморщился: “несчастная” плохо, лучше “безответная”. В третьей строке зачеркнул слова “скажи, кому” и над ними написал: “Зачем, зачем”, а в четвертой строке “нужна несчастная” заменил словами “есть безответная”. Теперь концовка четверостишия стала благозвучнее, напевнее, чего нельзя было сказать о первых двух. Работа продолжалась…
Припоминая свое детство и юность, Фатьянов поверял бумаге все сокровенное, что могло быть близким и дорогим рабочему пареньку на его родной улице:
Луна над улицей Заречной
Плывет в далекие края
Прими поклон, привет сердечный,
Родная улица моя.

Здесь детство шло. Шумела школа.
Здесь все мне дорого, поверь.
И дверь райкома комсомола,
И друга низенькая дверь.
В своем поиске поэт шел от личного к общему, от случайного к типическому. Сквозь хаос сиюминутных впечатлений и слов пробирался он к самым точным, самым душевным строкам.
С тобой душа навек сроднилась,
И я признаюсь, не тая,
Здесь началась и здесь сложилась
Вся биография моя.

Люблю я свет веселых окон.
А больше всех волнует кровь,
Что здесь, совсем неподалеку,
Живет она, моя любовь.
Много четверостиший, подобно этим, поэт безжалостно выбросил, пока появилось, наконец, еще одно, хорошо знакомое нам по песне:
Я не хочу судьбу иную.
Мне ни на что не променять
Ту заводскую проходную,
Что в люди вывела меня.
Оно понравилось автору, но, боясь ошибиться, решил проверить его на слушателях; вечером в гостинице прочитал Б. Мокроусову и Н. Рыбникову. Те, будто сговорившись, стали расхваливать именно эти строки. Артист, молодой, жизнерадостный, воскликнул:
— Эврика, Алексей Иванович! Про заводскую проходную лучше не скажешь. Мой Саша Савченко выносит тебе искреннюю благодарность, — при последних словах он поднялся со стула и, прижимая к сердцу правую руку, словно на сцене, раскланялся. — Ты написал прекрасную песню, и я тебя поздравляю, дорогой с творческой удачей!
Сидевший за столом Фатьянов чуть стакан с чаем не опрокинул, замахал обеими руками:
— Погоди, Коля, бабушка еще надвое сказала, — горячо заговорил он. -— Песни очень капризны, спроси хоть у Бориса Андреевича, — Кивнул он в сторону композитора, который задумчиво помешивал ложечкой остывающий чай, — и судьбы их непостижимы. Иногда думаешь: ну, эта — надолго, а ее спели раз-другой и забыли, а иногда смотришь, вроде бы пустячок, а ее подхватил народ и поет… Нет, ребята, — немного успокоившись, продолжал поэт, — я пока недоволен тем, что написал. Еще нет сердцевины песни. Она только бродит во мне. Борис Андреевич вон обгоняет меня.
— Да, мне в Одессе хорошо пишется, — сказал Мокроусов, — и твои четыре строки о том, что на свете много улиц славных, но одна — самая дорогая, вдохновили меня. Принялся за третий вариант, возможно, и последний. Хочется, чтобы музыка не просто вторила словам, но помогала лучше запомнить их. Ты только, Алексей Иванович, не выкинь со мной злую шутку: не перейди на другой размер, — с тревогой в голосе закончил он.
— Не бойся, мелодию я выдерживаю первоначальную, — возразил Фатьянов, — и, если ты ненароком сам собьешься на другую, так и знай: мы с тобой поссоримся, потому что песня у меня поется в душе с появления первой строки.
— Ладно, Алексей Иванович, ты давай быстрей плыви к берегу! — с улыбкой миролюбиво сказал композитор, наслышанный о том, что в вопросах творческих Фатьянов был беспощаден и порывал с композитором безжалостно, если ему казалось, что он портит песню.
— Стараюсь, плыву, — в тон ему ответил поэт, прихлебывая чай, — но только я пока в открытом море, еще и до буйка не доплыл. — И вдруг повернулся к артисту, внимательно слушавшему разговор. — Коля, а ну-ка расскажи мне, каким ты представляешь себе своего Сашу Савченко: о чем он думает, по-твоему, чем обеспокоен?
— Гм, о чем он думает? — тряхнул головой артист, удивленный таким поворотом разговора. Он перевел взгляд па Мокроусова, словно искал поддержки. Но тот внимательно смотрел на него: тоже ожидал, что скажет. И, волнуясь, словно на экзамене студент, застигнутый неожиданным вопросом преподавателя, Рыбников выпалил: — Конечно, Саша думает о любимой девушке. В молодости ведь только любовью и бредишь, верно, Борис Андреевич? Ходит он, бродит по заснеженным улицам и ждет весны, надеется, что, может быть, сердце молодой учительницы под воздействием солнечных лучей растает и… она ответит взаимностью, — веселой шуткой закончил он. — Впрочем, ты не хуже меня знаешь об этом, Алексей Иванович, в сценарии ведь обо всем написано.
“Так-то оно так, — неслышно барабанил пальцами по столу поэт, — да бывает и на старуху проруха. И как это я упустил из виду, что с весной влюбленные связывают все свои надежды?” Он задумчиво посмотрел в окно. Отсюда, с пятого этажа гостиницы, видна была часть панорамы вечерней Одессы. Ее веселые огни сбегали по крутым улочкам к самому морю. А на рейде ярко светилась цепочка корабельных огней.
— Посмотрите, как красиво! — воскликнул поэт, приглашая собеседников полюбоваться вечерним городом…
После этого разговора Фатьянов иными глазами “смотрел” на Заречную улицу: он “видел” ее в заснеженных сугробах. По ней и бродил вечерами его герой в ожидании тепла и солнечных дней. Свой песенный монолог влюбленный начинал с мартеновских печей, что “день и ночь горят они” и, наблюдая за жизнью улицы, пел про ночную смену, идущую с завода, вспоминал школу, райком комсомола. Но на другой день Алексей Фатьянов отверг и этот вариант: в стихах говорилось об известных, общих понятиях. Хотелось сказать о чем-то таком, что могло внести живинку в песню. И, снова возвращаясь памятью в свои детские годы, поэт писал:
Здесь голубей гонял подростком.
А здесь, где я сейчас стою,
На этом самом перекрестке,
Я повстречал любовь свою.
И без всякой логической связи вдруг пришли строчки, вызнанные разговором в гостинице:
Когда весна придет, не знаю
Еще кругом лежат снега.
Но ты мне, улица родная,
И в непогоду дорога.
Они показались расхожими. Поэт задерживаться на них не стал. Захотелось уточнить строку про голубей, сделать её поэтичней, образней. Ручка опять забегала по бумаге:
Вот здесь, когда я был подростком,
Гонял я стаи голубей.
“Стаи” не понравилось, слово было “непевучим”, оно напоминало что-то тающее. Не зачеркивая, надписал вверху над ним “водил хохлатых”, по эти два слова тем более не пелись. Зачеркнул. И легко подобрал рифму ко второй строке:
А здесь, на этом перекрестке,
С любовью встретился своей.
Став напевнее, задушевнее, эти стихи вызвали к жизни новые:
Теперь и сам не рад, что встретил
Что сердце занято тобой.
Вгорячах он принял их за очень банальные. Сердясь на себя за такие стихи, добавил под ними буквально первые попавшиеся:
Куда же мне теперь деваться?
Навек ты в сердце у меня.
С нажимом подчеркнул третью строку: дескать, куда же мне, бедному поэту, теперь деваться? Время идет, синим пламенем горит путевка в Коктебель, жена, поди, нервничает в Москве, а в его тетрадях — одни заготовки, ничего стоящего. Стыдно режиссерам-постановщикам на глаза показываться: они ведь ждут и надеются… Чтобы не замучить себя и песню, днем уходил на съемки, ездил морем на экскурсии по экзотическим местам, но песня, словно любимая, не покидала его сердце, то и дело напоминала о себе. По ночам, уединившись в своем номере, когда за окном стихал городской шум, на свежую голову перечитывал написанное и уже как бы со стороны замечал недостатки.
Однажды в исчерканной тетрадке с удивлением обнаружил на каждом листе по одному вполне приличному четверостишию. Переписал на отдельный лист и не поверил глазам своим: перед ним была готовая песня, только строфы шли вразброд. Фатьянов пронумеровал их. Сомнений не оставалось: “Когда весна придет…” уже сложилась. Причем, с конца. Такого Фатьянов еще ни разу не испытывал за свою многолетнюю практику. Обычно началом почему-то у него служила середина. Как было, например, с песней “Соловьи”. Тогда ему первыми пришли в голову строчки:
Не спит солдат, припомнив дом
И сад зеленый над прудом,
Где соловьи всю ночь поют
А в доме том солдата ждут…
А сейчас казалось невероятным, но концовка про дожди и снега просилась в начало. И сюжет прояснился совсем удивительным образом: будто он по счастливой случайности вынимал из колоды карт одни козыри. Но их, эти “козыри”, тоже нужно было “просеять” через густое сито. Три четверостишия — про школу и ночную смену сразу отбросил. Осталось семь. Пронумеровал опять. В строфе, начинавшей песню, исправил вторую строку. Вместо не зачеркнутой “Еще кругом лежат снега” сверху написал “Пройдут дожди, сойдут снега”. Осязаемыми становились картины весеннего пробуждения на родной улице. Требовали доработки третья и четвертая строфа. Они выглядели так:
Здесь даже каждая березка
Вошла навек в судьбу мою,
А вот на этом перекрестке
Я повстречал любовь свою.

Потухли звезды на рассвете,
А я все встречи жду с тобой.
Зачем, зачем на белом свете
Есть безответная любовь?
Фатьянов хотел, было поступиться дорогой для него строчкой про голубей, но при окончательной доработке опять вернулся к ней, нашел точные и образные слова. Пригодились и те две строки о том, что:
Теперь и сам не рад, что встретил
Что сердце занято тобой.
Правда, последнюю пришлось изменить — “Что вся душа полна тобой”. Но все же близился конец работы. Только сейчас поэт почувствовал, как сильно устал. Но теперь ему доставляло удовольствий уточнять эпитеты, переставлять четверостишия. Не огорчало даже то, что на три дня просрочил отъезд в Коктебель. Эти дни с композитором они как раз занимались по несколько часов у рояля. На музыку поэт испытывал каждое слово: мелодично ли, выразительно?
Наконец, состоялась премьера песни “Когда весна придет…” Перед тем, как показать ее участникам съемочной группы фильма “Весна на Заречной улице”, Алексей Фатьянов беспокоился: поправится ли песня? Но, когда вечером его провожали на пароход, артисты, стоя на причале, дружно запели его песню. Остались довольны ею и режиссеры-постановщики Ф. Миронер и М. Хуциев.
Позже в журнальной статье, посвященной памяти поэта, они писали: “Он сумел разглядеть самую душу, образную суть будущего фильма и выразить ее скупыми строчками песни:
Я не хочу судьбу иную.
Мне ни за что не променять
Ту заводскую проходную.
Что в люди вывела меня.
Прекрасная песня Фатьянова очертила главную мысль фильма, дала ему поэтические крылья.
Алексей Фатьянов искренне любил кинематограф, хорошо его понимал, много работал для него, и его песни к фильмам останутся в ряду лучших песен нашего кино”.
По словам писателя В. В. Полторацкого, “Когда весна придет…” была самой популярной в Коктебеле летом и осенью 1956 года.
— Приехав ночью из Одессы, — рассказывал Виктор Васильевич автору этих строк, — Алексей Фатьянов разбудил меня с женой и спел нам свою песню. С “легкой руки” моей жены, Александры Николаевны, буквально на второе день после приезда поэта новую песню напевали все отдыхающие нашего Дома творчества. Писатели, их жены вкладывали текст ее в письма к родным я близким. “Когда весна придет…” мгновенно облетела все уголки страны, задолго до появления фильма на экране…
К сожалению, Алексей Фатьянов пережил и немало горьких минут, связанных с этой песней. Уже будучи в Москве, однажды он принес два новых стихотворения на заседание редколлегии альманаха “День поэзии” с предложением опубликовать их. “Стихи прочли при нем и отвергли, — вспоминает поэт К. Ваншенкин. — Он не выдержал и заплакал. Он сидел большой, беспомощный, очень ранимый. Я не хочу упрекать членов редколлегии, — они не увидели в этих стихах будущих знаменитых песен”.
Это были “Когда весна придет…” и “Тишина за Рогожской заставою”, которые до сих пор поет народ.
Фатьянов не находил понимания и среди своих братьев-писателей, так называемых поэтов-песенников. И если бы по иронии судьбы редакторами альманахов и музыкальных передач всегда были они, то кто знает, пробился бы вообще Фатьянов к своим читателям и слушателям… Известно, что рукопись, которую он отнес в издательство “Советский писатель”, ему пришлось взять обратно по той причине, что редактор А. Софронов (поэт-песенник) начал было править… “Соловьи”. В начало 50-х годов, выступая перед студентами Литературного института, находившийся в зените славы М. Исаковский так отозвался об этой фатьяновской песне: “Соловьи, соловьи, не тревожьте солдат, пусть солдаты немного поспят”, — хорошо, а остальное все — мура”.
Что это? Заблуждение, ошибка, случайность? Но у нескольких одинаковых случайностей есть, оказывается, своя закономерность. Еще Белинский заметил, что для гения и гениального таланта ожесточенная брань, “запальчивая критика похвал и порицаний” — “доказательство его величия”, ибо в рождении его поэтической славы” современники видят “смерть старых литературных понятий, а вместе с ними и свою нравственную смерть. Запальчивость мнений существует только для предметов, столь близких глазам современников, что они не в состоянии видеть их ясно и вполне, по причине самой этой близости”.