Юрий Мошков

Юрий Васильевич Мошков родился в 1928 году в Вязниках Владимирской области. Завершив учебу в текстильном техникуме, работал бригадиром слесарей и чертежником льнокомбината под Ярославлем, где впервые выступил в печати со стихами. Потом служил в Советской Армии, несколько лет отдал журналистике, заведовал сельским клубом, был художником-оформителем и школьным работником.
Стихи Юрия Мошкова печатались в «Литературной газете», «Комсомольской правде», коллективных сборниках. В разное время во Владимире вышли книги его стихотворений «Моя улица» и «Дым весны и лета», книги очерков «В добрый путь» и «Голос земли». В 1964 году Юрий Мошков закончил заочное отделение Литературного института им. Горького, а на другой год в Ярославле вышла его лирическая повесть «Цветы на подоконнике». То же Верхне-Волжское издательство в 1971 году выпустило его поэтическую книжку «Ночные костры», а в 1977 году сборник «Родниковый говор».
В 1980 году Юрий Васильевич Мошков ушел из жизни.

ВЯЗ
Зеленый вяз на желтом поле —
такой у города был герб.
Хотя у каждой колокольни
вздымались рощи лип и верб.
Но что там верба — жидковата, красива липа, да хрупка.
А вяз стоял молодцевато,
упершись прямо в облака.
А если, похваляясь силой,
сердито ухали грома,
он прикрывал от молний синих
прядильни, церкви и дома.
Он прогонял и зной, и вьюгу
и, как заправский часовой,
свою пробитую кольчугу
менял на новую весной.
И вновь стоял молодцевато,
и, видно был любим не зря —
упругий, рослый, в три обхвата, похожий на богатыря.

ОЛТУШЕВО
Олтушево, Олтушево,
старинное село —
под вишнями да грушами
от лепестков бело.
Пройду по Клязьме тропочкой,
петляя в зеленя;
на левый берег лодочник
перевезет меня
Олтушево, Олтушево,
бегут к реке сады…
Я соловья подслушивал
у клязьменской воды.
Оливковый, взъерошенный,
присев на краснотал,
то две, то три горошины
он в горлышке катал.
И вдруг — взахлеб, неистово
коленце вывел он —
он щелкнул, он насвистывал
и душу брал в полон.
Недаром Клязьме издавна
на гусляров везло!..
Рассвет сады пронизывал
и поспешал в село.
Проснулись колокольчики,
и в роздыми лугов
они синели строчками
лирических стихов.

КРАСАВА
Меж лугами шумит дубрава,
называют ее Красавой,
а в Красаве, журча тихонько,
пробирается речка Шехонка —
в белокрыльнике и кувшинках
в позолоченных камышинках,
и вода в ней — темнее браги,
и замшелые, как коряги,
бродят щуки по речке важно —
им считай лет по двести каждой.
А над речкой — берег нехожий,
а над речкой летают ронжи,
сипло каркает черный ворон
на осине зеленокорой.
У осины — вот это чудо! —
сыроежки размером с блюдо,
и смородина прячет под листья
сочных ягод лиловые кисти.
Поплутав тут,
на луг раздольный
выхожу я с лукошком полным,
а в глазах все стоит дубрава…
Нет, недаром она Красава!

ХОЗЯЙКИ ДОЖДЯ
Не подстега, не ситничек,
не шальной, не грибной —
пляшет ниточка к ниточке —
дождик льняной.
От сторонки к сторонке,
за порядком следя,
ходят цехом девчонки —
хозяйки дождя.
Прикасаются к ниточкам
пальцы чуткие их:
будет пряжа отличная,
дождь — в руках молодых.
Пусть он весело шпарит
семь часов напролет!..
Дожидаются парни
у фабричных ворот.
Вот и кончена смена —
и легки и звонки
на асфальте вечернем
стучат каблучки.
Провожают ребята
девчонок домой,
а в садах-палисадах —
белопенный прибой.
Вьются стежки средь вишен,
в туман уводя…
Скучно в цехе притихшем
без хозяек дождя.

***
Ветер по буксиру колобродит,
за кормою тормошит канат…
Ни одной звезды на небосводе —
словно все сгорели в звездопад.
Берега расплывчаты и мглисты,
неуютно стало на реке…
И тебе, наверно, снится пристань
в нашем задремавшем городке.
Тонкие морщинистые руки
ты кладешь на плечи мне опять —
тихая противница разлуки,
все-то понимающая мать.
Знаю: ничего тебе не надо,
лишь бы я вернулся поскорей…
И в дорогах дальних с нами рядом
вечная тревога матерей.
Мы за сотни верст от них, а дома
снятся им — уже в который раз —
пристани, вокзалы, космодромы:
— Ну, сынок, до встречи…
В добрый час!..

***
Опять над улицей моей,
укрытой зарослями вишен,
развесил хвост бумажный змей —
изобретение мальчишек.
А день ядрен, в садах пестра
листва, пронизанная светом…
И вновь мальчишескую страсть
мне возвращает бабье лето.
И я припоминаю всех,
с кем бегал в детстве с пересвистом:
наш змей — он тоже так висел
на паутинке серебристой!
Мочальный хвост с пучком травы,
газетный лист, катушка ниток…
Друзья мои… Сегодня вы
солидно смотрите с открыток.
И каждый — в свой, конечно, срок, —
как говорится, в люди вышел,
весь мир про тихий городок,
про наши Вязники услышал…
А в поднебесье — чей-то змей,
он, козырнув под облаками,
висит над улицей моей…
А мне все кажется — тот самый.

РАДУГА
Гроза умчалась,
разлохматив липы…
Опять простор открылся голубой,
и солнце снова,
точно медный слиток,
повисло над московской мостовой.
И тысячу дождинок в самосвалы,
аачнувшись,
обронили провода…
Но долго на асфальте ворковала
пузыристая теплая вода,
пропахшая, казалось, иван-чаем,
купальницей и ягодой лесной…
Не с просек ли заклязьменских
случайно
грозой благоуханье занесло?..
И долго-долго радуга сияла,
семь арок перекинув на восток —
как будто бы она соединяла
Москву и мой районный городок.

УЛОЧКА
Обнимают друг друга
замшелые вязы,
сладко мятою пахнет,
лопухи у ворот…
К этой улочке старой
я особо привязан —
вот откуда начало
городок мой берет.
Припадают на прясла
терны в ягодах сизых,
краснобокие яблоки
снегирями висят…
Здесь дома сохранили,
как резьбу на карнизах,
простодушный и мягкий
деревенский уклад.
Здесь автобус не ходит,
и настолько здесь тихо —
слышно, если на Клязьме
всплеснет вдруг весло…
Давним жителям улочки —
слесарям и ткачихам
по наследству семейному
перешло ремесло.
Это — улочка первых
рабочих династий,
постигавших мудреную
душу станка…
Я ведь тоже
к фабричному цеху причастен, —
родословная ниточка
моего городка

ПТИЦЕЛОВ
Пообещал приятелю вчера
поймать щегла —
такая вот петрушка…
Натянута струною бечева,
коснется чуть —
и в западне пичужка.
Ага, летит…
Приятный голосок!
Раз — и захлопнута
ловушка глухо.
И он достал трепещущий комок
из разноцветных перышек и пуха.
Какое уж там сердце у щегла —
с брусничину,
а вот заколотилось,
отчаянно на волю запросилось,
и просьба эта душу обожгла.
С брусничину…
Велик ли вроде жар?..
Но дрогнула рука у птицелова,
он пальцы узловатые разжал:
— Ну, Бог с тобой, —
свищи на воле снова!
И западню уносит птицелов…
Что ж, вечером к приятелю он сходит:
мол, не везло,
мол, не было щеглов,
мол, постарел —
глаза теперь подводят…

ПОЛОВОДЬЕ
Вниз по реке проплыли глыбы льда,
на отмелях сшибаясь, словно кремни,
и захлестнула полая вода
заклязьменские села и деревни.
Но, как всегда, в заботах каждый день,
вот только сухопутной связи нету:
в правление артели — по воде,
в клуб — по воде, и по воде — к соседу…
А если председателя в райком
вдруг вызовут — дорогою прямою
домчит он на моторке с ветерком
и с радугой, повисшей над кормою.
В дверь постучит и строен, и плечист,
и секретарь ему ладонь протянет
и улыбнется:
— Ну садись, садись…
Скучаешь по делам, островитянин?
И сядут вместе, глянув на часы,
планировать зареченское лето,
и голос отбиваемой косы
послышится в апрельский полдень этот.
А к вечеру созвездьем огоньки
засветятся над зеркалом разлива —
крестьянские родные огоньки…
И застучит моторка торопливо.
ударит ветер, брызг зеленых россыпь,
и кисловатый привкус столбунцов
коснется губ, как в пору сенокоса.

***
Был у нее певучий говор
и добротой светился взгляд —
я сроду не встречал такого, —
и отвечал ей невпопад.
Робел пред нею почему-то,
глаз на нее поднять не мог…
Но вот тропа свернула круто,
блеснула Клязьма, как клинок.
На берегу душист и розов,
шиповник цвел, к себе маня.
К воде сбежала, в лодку села,
и по сиреневой реке
мелькнула лодка птицей серой
и быстро скрылась вдалеке.
Откуда, кто она такая —
спросить бы мне, да не спросил…
Кого-то тоже провожая,
уныло чибис голосил.
***
Отличники — и те робели,
когда она урок вела,
и пересказывали «Белу»,
держась за краешек стола.
И, собираясь в коридоре,
мы ей желали бед и гроз
и чтоб какой- нибудь Печорин
Татьяну Павловну увез!
Желали мы!
И как-то в марте —
вовсю капель была слышна —
она вошла в нарядном платье
и молча встала у окна.
Мы переглядывались долго,
не зная, что произошло…
Ее мизинец тонкий трогал
чуть запотевшее стекло.
Он на стекле оставил бледный
замысловатый завиток…
Так начала она последний —
мы сердцем поняли —
урок.
..И, собираясь в коридоре,
переживали мы всерьез,
что вот какой-то там Печорин
Татьяну Павловну увез.

ПОРЫВ
Сажусь за стол —
и ни строки покуда…
Но вот, он, миг:
прозрачна и легка
мелодия рождается,
как чудо —
и проступает
первая строка.
Подходит ночь,
а музыка все льется…
Ей отдаюсь
до самого утра.
Не оборвать бы!
Если оборвется,
услышу я
лишь скучный скрип
пера.

***
Жил во Мстере,
склонный на проказы
богомаз
по прозвищу Рябой.
Он скучал,
когда иконы мазал
по веселой краске голубой.
И смотрели на него печально,
будто в этом был повинен он,
серыми
холодными очами
старые угодники с икон.
И не в силах удержаться боле,
никому ни слова не сказав,
он тайком угоднику Николе
голубые выписал глаза.
И — пошло…
И подхватила Мстера
новый цвет…
Его Рябой любил —
богомаз отчаянный,
который
у Николы взор подголубил.

***
Дымки витают над борщами,
благоугают голубцы…
Сложив у столика пищали,
в кафе обедают стрельцы.
А у дверей, на тротуаре,
взирая нервно на часы
и первый зной кляня, бояре
сердито кашляют в усы.
Попробуй — в очереди выстой!..
И, чтобы время скоротать,
дьячки мурлычут под транзистор:
«Орлята учатся летать…»
Под сенью липовой аллеи
ведут монахи давний спор:
кто в нападении сильнее —
«Торпедо» или «Пахтакор»?
А рядом царские невесты
и государевы гонцы
шуршат страницами «Известий»,
пока обедают стрельцы.
На эту очередь с дороги
смотреть забавно и смешно:
смешались в полдень две эпохи —
снимают в Суздале кино.

***
Свернул с тропы — и сердце сжалось,
не узнаю знакомых мест:
обезображенный пожаром,
стоит полусгоревший лес.
Воздев обугленные сучья,
чернеют мертвые стволы,
и ветер ворошит беззвучно
настил из листьев и золы,
Сдувает пепел, словно вату,
то с той, то с этой головни…
И я, не раз познав утрату,
снимаю с кепку с головы.
И не унять тоски щемящей,
не побороть, не заглушить —
как будто выгорела с чащей
частица собственной души.

***
Дремлет город под небом ночным…
Тишина. Приоткрыто окошко.
Старый мастер, как врач над больным,
наклонился над хворой гармошкой.
Он лады разложил на столе,
принахмурил белесые брови
и представил, как песня в селе
оборвалась вдруг на полуслове.
Захрипела гармонь, осеклась,
жадно воздух глотнула у клуба —
и потухли огни чьих-то глаз,
и поджались обиженно губы.
Смолкла песня — и вроде беды…
Потому и торопится мастер
подлечить и мехи, и лады,
чтоб гармошка играла на счастье…

***
Пароход прошлепает, и снова
золотые звезды на реке,
да круги огня берегового,
да бревно в искрящемся песке.
Тихо, только возле поворота
плещутся на отмели язи…
И протяжно вдруг попросит кто-то:
— Митро-фан Лу-кич, пе-ре-ве-зи!
Поругает бакенщик вначале:
— Ну, кого нечистая несет?
Поворчит, а все-таки отчалит,
побурчит, а все ж перевезет.
Слышно, как вода о лодку бьется,
как Лукич орудует веслом:
— Куковал бы, парень, ты до солнца,
да, видать, счастливый — повезло…

КРЫЛЬЯ
Слова вбивая будто сваи,
гонец, с дороги поостыв,
прочел указ:
«…Повелеваю
ткать корабельные холсты…»
Колокола запели разом
над Вязниковской слободой
и в честь святых,
и в честь указа:
Петр Алексеич — царь крутой…
Станки в цехах залопотали —
и молодой российский флот,
тугие крылья обретая,
приказа ждал начать полет…
Те крылья дым боев окутал, —
рванувшись к вражьим берегам,
они свистели у Гангута
и возле острова Гренгам.
Их отражения плясали
белесой вязью по воде…
А за дремучими лесами
станки стучали в слободе.
В коптилках пламя трепетало,
давил на плечи низкий свод…
И прадеды мои устало
горячий смахивали пот.

***
Мне было хорошо с тобой…
И пусть чего-то там со зла
Порой судачили соседи —
Была ты, как родник, светла,
И я опять о встрече бредил…
Мне было хорошо с тобой!
…Мы уходили чуть заря,
С собою прихватив лукошко:
Петляла, мягко серебрясь,
Росой осыпанная стежка.
Мне было хорошо с тобой.
Она вела березняком,
Вела гречишными полями,
Захлебываясь ветерком,
Читал я о Прекрасной Даме…
Мне было хорошо с тобой.
И шли мы ельником глухим,
По старым порубям и палям,
И, утомившись, у ольхи
В дремотный полдень засыпали…
Мне было хорошо с тобой.
И возле нас, касаясь плеч,
Лукошко с днищем берестяным
В траве лежало, словно меч
Между Изольдой и Тристаном.
Мне было хорошо с тобой…

ПРИЗНАНИЕ
Хочешь — завтра уйдем
Далеко-далеко? ..
Там — в протоках —
Пугливые стайки мальков,
Бахрому голубую
Полощут травинки,
И желтеют, пыльцу осыпая,
Кувшинки, —
Будто ночью упала
Звезда с высоты
И, разбившись на части,
Превратилась в цветы.
За протоками — луг,
А за лугом, в дубраве,
Россыпь белых бубенчиков
В зеленой оправе.
Лишь влюбленным
Они вызванивают,
В теплый сумрак дубрав
Заманивают.
Я признаюсь тебе:
Я ведь тоже влюблен —
Слышу ландышей звон,
Слышу ландышей звон!