Неоконченная книга

13 февраля 2005 года внезапно оборвалась жизнь Култышова Константина Николаевича — заботливого отца, верного друга, человека, который долгие годы, будучи директором Мстерской фабрики «Пролетарское искусство», трепетно оберегал и сохранял народное искусство лаковой миниатюры.
Его многолетняя деятельность является образцом терпения и фантастического трудолюбия. Константин Николаевич стал достойным гражданином своего Отечества, сохранившим, несмотря ни на что, верность избранному пути, идеалам и жизненным принципам.
Сегодня, мы, мстеряне самых разных профессий и специальностей, отдаем ему дань уважения и восхищения. Его именем не названы улицы и планеты, но сохранились сотни рукописных страниц так и незаконченной им книги о милой, с детства любимой Мстере.
Сотрудники Мстерского художественного музея продолжают знакомить вас, дорогие земляки, с главами этой книги.
Память ностальгирует о Мстере 40-х годов, Мстере военных лет и послевоенных, когда подростком обостренно запомнил все до малейших предметов детского пространства, пространства осмысленного, принадлежащего мне и моим сверстникам, когда название Мстера начало восприниматься неотъемлемой частью моего бытия, формировалась детская гордость за название непонятное, но красивое, и, наверное, каждый из нас в подростковом возрасте впервые осмысленно думает и произносит вслух: «Моя Мстера, моя…»
Ничего так цепко не удерживает моя память как сороковые годы. Я всегда с глубоким уважением и любовью отношусь к людям, которые жили, воевали и победили. Война… Горько вспоминать о тебе, Мстера. Ты была тогда притихшая, без света в окнах в вечерние часы, сами окна, заклеенные лентами бумаги. Мне очень хотелось смотреть через эти окна без лент на стеклах. Это была тогда как несбыточная мечта детства.
Оставшимся женщинам и старикам трудно было приспособиться к складывающейся жизни: отцы и другое сильное население призвано на фронт. Предприятия, кормившие семьи Мсте-ры, почти прекратили свою деятельность. Та продукция, которую они выпускали до войны, сегодня была не нужна. Частично закрыта клееночная фабрика, артель «Пролетарское искусство» на грани развала. Художники воюют. Артель имени Молотова, а по-мстерски просто «металка», в войну выпускала проволочные кольца для воздушных заграждений. От проходной «металки», особенно зимой, тянулись натоптанные черные тропы — следы приставших к подошвам валенок машинного масла и просто металлической грязи, поэтому работающих здесь прозвали «чернотропами». Артель имени Четвертой пятилетки всю войну выпускала самолетные лыжи, лопасти винтов, крылья для самолетов. Целыми машинами их возили на станцию Мстера, перегружали в вагоны и отправляли на сборочные заводы. На этом предприятии работало много эвакуированных московских специалистов, которые вместе со своими семьями жили на квартирах в частных домах и в доме мебельщиков на улице Ленинградской.
Я преклоняюсь перед людьми того поколения, которое воевало, работало в тылу и помогало нам, детям войны, выжить. В те годы не было во Мстере детей сытых, детей, изысканно и богато одетых. А взрослых военного времени вспоминаю или постоянно спешащих куда-то с опущенной вниз головой или идущих как-то неопределенно, с взглядом, смотрящим и ничего не видящим.

У этих людей было большое горе: похоронка или тяжелое известие с фронта. Сколько я слышал неистовых женских воплей, нечеловеческих рыданий, идущих из самой глубины души, где затаенно теплилась слабая надежда, что горе не придет. И вот похоронка… Эти крики души со стонами вместе я слышал днем на улицах, когда почтальон отдавал извещение. Иные женщины с хмурыми лицами и невидящими глазами полубегом стремились к уединению, к подушке, чтоб никто не видел ее стонущую, выворачивающуюся наизнанку душу, через горькие жгучие слезы разговаривающую с уже мертвым близким человеком. Помню и таких, которые, пробежав глазами похоронку, обняв дерево или телеграфный столб, с глухим стоном, обливаясь слезами, медленно сползали на колени, обламывая ногти рук. И стоящие рядом женщины старались как-то утешить вмиг обессилевшую подругу, ставшую вдовой. Некоторые, в полусознании с мертвенно-бледным ликом падали на землю рыдая, прильнув к этой земле, будто убитый захоронен тут же под ее телом…
В январе 1943 г. и на отца пришла похоронка, уже третья на погибших сыновей деда и бабки. Для меня этот день сохранился в памяти бесцветным, серо-черным. Осязание цвета исчезло, была какая-то серая пелена в окнах, черные стены, слезы бабки и матери, хмурое лицо деда. О чем он думал в тот момент? Наверное, о нас -детях. С напускной строгостью и стариковской уверенностью он рассуждал вслух сам с собой, но чтоб слышали его все: «А может это ошибка? Письма приходили из другого места, а не из Воронежской области. Все может быть по-иному, как уже случалось во Мстере. Пришлют извещение, а после приходит письмо от солдата, что он жив и здоров».
Сейчас я понимаю, насколько он был дипломат перед женщинами, чтоб как-то успокоить и сбить истерику безысходности. И это ему удалось. Женщины, немного успокоившись, тоже стали повторять: «А может быть, бог миловал, и он живехонек, а мы тут оплакиваем его. Грех-то какой! Подождать надо, бог даст весточку от живого…» И действительно, спустя месяц, письмо от отца пришло. Вот радости-то было, когда почтальон отдавал его в руки деду. «Ну, что я говорил?!» — были его слова, и глаза светились сквозь слезы. Но…штемпель и дата написания письма были за неделю до смерти. И снова слезы, как в день получения похоронки. Дед уже не был дипломатом, а молча оделся в зипун, позвал меня, и мы пошли во двор, чтоб дать сена корове. В тот вечер я впервые увидел, как плакал мой дед Михаил Спиридонович, уткнув лицо в охапку сена. Его плач был беззвучный, и меня он не стеснялся.
Война… Сколько она принесла горя? Сколько переломала человеческих судеб? Сколько нанесла ран, не заживающих по сей день?
Что еще сохранила моя память? Хлебные карточки. Это лист бумаги с разграфленными квадратиками, в которых указано число месяца и количество причитающегося хлеба. Хлеб того времени ноздрястый под верхней коркой и плотный, как глина, у нижней. Мука в нем составляла лишь небольшую часть, а остальное: отруби типа опилок, вареный картофель. На нашу семью, состоящую из трех взрослых и двух детей, причиталось 1 кг 400 г хлеба. Это на целые сутки, и больше почти ничего. Чтобы выжить, открывали домашние сундуки и накопленные перед войной вещи, ценности в мешках, сумках уносили в ближайшие и дальние деревни для обмена на продукты питания, главным образом на зерно, просо, картофель. Я помню такие сборы матери к предстоящим менам, когда из сундуков в сумы переходили отцовские костюмы, брюки, сапоги, женское белье, пальто… Деньги были, но на них ничего не продавали. Товарообмен был единственным способом расчета людей. Вспоминаю, что в отдельные дни того периода, вернувшись с улицы в дом, я с тоской смотрел на единственно съестный продукт, стоящий в деревянной плошке на полке — это крупная искрящаяся соль. Страшно хотелось есть. Рука сама тянулась к солонице, чтобы утолить голод, но… соль есть соль… Для нас, детей, окончание войны представлялось в виде окончания вечного желания поесть досыта. Это было несбыточно, так как есть хотелось постоянно: и до обеда, и после обеда, и днем, и даже ночью… Война прошла через детство моих сверстников. Это было страшное время.
Когда я вспоминаю те далекие годы, то одновременно думаю о моих детях и внуках. Наверное, мы не зря прожили это трудное время. Мы жили, утверждали право на жизнь без войны и утвердили! Я уверен, мои дорогие внуки, что вам не придется видеть хотя бы часть тех несчастий, которые выпали на долю ваших одногодков когда-то. Живите дети! Вам это право завоевали ваши прадеды и все люди, чьи жизни встали на пути несущих смерть!